피할 수 없다면, 즐겨라! ^3^ [Я за то люблю Тэяна, Что головушка кудрява!][Soju Team]
Название: Past Continuous
Автор: Тиш Tokojami Формалин
Бетинг: вычитано автором
Фендом: Hetalia: Axis Powers
Пейринг: Пруссия|Австрия
Жанр: romance
Рейтинг: R
Состояние: в процессе
Дисклеймер: все бесплатно
Размещение: запрещено
Я люблю тебя, Миф...От автора: Написано по просьбе и в качестве подарка для [J]mifune_kiure[/J]. Прости за опоздание. Но это лучше чем то, что было готово еще неделю назад. И извини, если не оправдаю твоих ожиданий.
Собственно, имеет место продолжение, которое уже в процессе.
Глава I
Венский вокзал проводил отходящий поезд растертым киселем утреннего осеннего тумана, смешливой продавщицей газетного киоска, которая, высунувшись по пояс из своего окошка, махала рукой яркому разгоняющемуся вагону, и еще не погашенными фонарями. Купе мерно раскачивалось: поезд тремя короткими свистками отдал честь столице и, чухчухая и мерно погромыхивая, отправился в путешествие.
Высокий мужчина в немного старомодном классическом плаще раскланялся с проводником, сунул ему в руку новенькую хрустящую купюру и, наконец, закрыв перед услужливым пареньком дверь своего купе, устало вздохнул. Поездка была распланирована заранее, и Родерик - а это был он - точно знал, что и когда случится. Но ранний подъем и толкотня вокзала значительно утомили брюнета.
Эдельштейн аккуратно стянул перчатки и красивым жестом откинул в сторону накрахмаленную занавеску окна. Мимо пролетали шлагбаумы и аккуратные заборчики, отделяющие жизнь от дороги. В этом был определенный смысл, но каждый раз, проезжая на поезде по какому-нибудь городу и, наблюдая эти разграничители, Эдельштейн чувствовал себя немного обиженным. Словно он и не человек вовсе, а потустороннее существо, что нет места ему среди поселенцев, которые сейчас гуляют в парках или чистят картошку над мусорным ведром. Он еще помнил сказания, которые существовали много веков назад: например, пришедший домой из дальнего путешествия, не должен был проходить в общий дом и касаться домочадцев, пока не вымоется и не очистится от возможной нечисти, которая могла налипнуть на него за время блуждания по чащам и чужим домам в больших городах. Суеверие, передаваемое из поколения в поколение, отступило перед рационализмом - теперь дорогу ограждали только ради удобства, и никакие духи за воротником больше никому, кроме Артура Киркленда, которому... впрочем, понимать этого человека иногда не получалось даже при желании, хотя Родерик очень уважал и гордился своими стабильными отношениями с Англией.
Мысли австрийца медленно перетекли в область политики. Сегодняшняя газета, которую он "перехватил" за завтраком радости не доставляла - Евросоюз маялся откровенной дурью, впрочем, людям это все нравилось. Как же: мы теперь особенные, к нам все рвутся, все на нас равняются, мы молодцы и все у нас замечательно. Но Родерику было обидно: за повседневными проблемами забывается то, что для него лично очень важно. Например, на последнем концерте в Вене, он попытался заговорить с молодым человеком, сидящим рядом. К сожалению, собеседник не смог даже вспомнить, кто такой Гергиев, а имя дирижера, который великолепно отыграл программу, ему пришлось подсматривать в программке. Грустно... Вот вам и политика современности. А, казалось бы, все идет к лучшему. Но недавно Эдельштейн понял, что так называемая "сфера услуг" сводится только к материальному достатку и чревоугодию. Что ж, бросать пыль в глаза - это теперь почти сравнялось с понятием "метать бисер перед свиньями". Не оценят и не поймут.
Тем временем темно-бордовый экспресс вырвался на мост, и затрещало, зашумело за окном, замелькали перекрытия, и Эдельштейн, задержав дыхание от восторга, во все глаза смотрел на заливающуюся рассветным розовым молоком гладь великой реки, на медленно плывущие груженые углем баржи и невысокие парусники. Утро красило все в пастельные тона, и ветер ерошил туманные ворохи, раскидывая молоко легкими шапками по прибрежным лесам. Дунай. Река, соединившая собой, как алой нитью судьбы множество европейских стран. Эти воды видели очень и очень много. Они мешались с кровью шальных викингов и русских, не жалеющих себя в схватках.
- Великая река, - Родерик прижался лбом к холодному стеклу, опаляя дыханием прозрачную поверхность. Дунай был для него воплощением величественного создания. Лениво-размеренного, немного уставшего большого неведомого животного, на чьей спине уютно размещались яхты и военные крейсеры. Бесконечная вода притягивала и манила к себе.
- Здравствуй, друг. Я рад тебе... Иногда, в городе, я забываю какой ты здесь, на воле.
Эдельштейну внезапно захотелось пройтись по песку, слушая мерное журчание волн, зарыть пальцы в теплую гальку на берегу, растереть подушечками глиняные комки ила, погладить подрагивающую поверхность воды... Но мужчина тряхнул волосами, отгоняя от себя это видение - не сегодня. Откинулся на спинку уютного диванчика и прикрыл глаза, прислушиваясь к звукам поезда. Вот кто-то прошел по мягкому полу вагона, в другом конце хлопнула туалетная дверь. Около блестящего круглым боком титана проводник наливал в звенящий стакан кипяток, заваривая кому-то чай. Сейчас он, наверное, постучится в его купе, поинтересуется, не нужно ли ему, сэру Эдельштейну чего-либо. Но нет, проводник торопливыми шагами пробежал мимо - в шестом ехала беременная барышня, которой хотелось всего и сразу, но только быстро. В темноте под закрытыми веками были только звуки стучащих колес, и Родерик задремал. Ему оставалось два часа дороги.
- Эй, ты слышишь меня?
- Да, слышу.
- Ты похож на растрепанного воробья.
- Это тебя удивляет? Я же только что проснулся.
- Ты меня всегда удивляешь, - тихий смешок.
- Ты тоже.
- Я люблю тебя, знаешь?
- Знаю. Но давай ты еще поспишь?
- Ну уж нет, - еще один приглушенный смешок, и звуки короткой шумной возни.
- Хватит! Тебе было недостаточно?
- Мне тебя теперь всегда не хватает, - внезапно серьезно.
- Ты дурак и забияка.
- Нет, я простой солдафон.
- Это точно.
- Гилберт, - открыв глаза, в потолок прошептал Эдельштейн. Провел тонкими пальцами по волосам и растерянно выглянул в окно: оказывается, они проехали уже достаточно. Мимо мелькали вспаханные на зиму поля и небольшие дымящие заводики. Уютная страна и уютные жители, единая валюта и единый на весь мир - финансовый кризис. Все как всегда и все говорят, что у них все хорошо.
- Гилберт, у меня тоже все хорошо.
Воспоминания затерли пейзаж за окном, и стекло засветилось быстро сменяющимися кадрами памяти. Волшебное окно. Окно прошлого, которое живет своей собственной, уже прожитой жизнью. Но некоторые вещи остаются неизменными.
Утро размыло лес туманом. Протяни руку - и ты можешь не увидеть собственные пальцы. Выходишь на крыльцо - и холод заползает под одежду, копошится мурашками по коже, цепляет голые пятки. Родерик кутается в теплый клетчатый плед и только морщится, когда слышит звуки отфыркивающегося от воды Гилберта - блондин, привыкший к походным условиям, никак не может бросить привычку обливаться по утрам холодной водой. Вот и сейчас, ни свет, ни заря, разбудил Эдельштейна возней и тяжелыми шагами по доскам пола. Выбежал на улицу - с улюлюканьем и гиками, полез ведром в бочку дождевой воды. И теперь, как заправский финский морж, покрывается гусиной кожей, но раз за разом обливает себя холодными струями. Иногда ветер отрывает от тумана кусок, и тогда Родерик видит блестящую мокрую кожу, красные полосы на спине блондина, остающиеся от растираний, подтянутый живот, пересекающий поясницу шрам. Наконец, Гилберт, отплевываясь, утирается широким махровым полотенцем и шлепает мокрыми пятками по дорожке - идет к крыльцу. Замечает Родерика и останавливается, критически оглядывая кутающегося в теплую шерсть брата.
- Ты-то что вылез? Домашний мальчик хочет свежего умывания?
- Нет. Я не против умыться, но не таким варварским способом.
- Ночью ты был не против моих способов, - ухмыляется Гилберт, стягивая с себя обмотанное вокруг бедер полотенце. Эдельштейн сдвигает брови и отступает на шаг назад, ближе к двери.
- Не смей, - голос брюнета предательски срывается, потому что намерения обнаженного морозостойкого парня сомнению не подлежат. Надо бы броситься в дом, спрятаться от холодных пальцев под одеяло, запереться на все замки и оставить его тут мерзнуть! Но Бальдшмидт предугадывает маневр австрийца, перехватывает того поперек живота и направляется... нет, не к полупустой теперь бочке, но куда?! Родерик колотит кулаком по голой заднице брата и старается не закричать от внезапного ужаса: его несут к реке.
- Отпусти меня, чертов пруссак! - сдавленно шипит и щипает покрасневшую от ударов ягодицу.
- А-а-ай! - блондин чуть не спотыкается, но крепко держит свою теплую добычу, завернутую для надежности в плед. - Молчи, моль фортепианная!
- Какие мы слова зна-а-а-а-а! - Родерик, внезапно понимает, что летит, вытряхнутый из теплого колючего кокона. Летит по всем законам земного притяжения. Вниз. В воду...
К счастью, здесь неглубоко, но река, которая на самом деле еще не остыла после вчерашнего жаркого дня, кажется Родерику обжигающе холодной. Австриец, отплевываясь от ила и тины, стрелой вылетает на берег и бросается с кулаками на хулигана, который сейчас, заразища такая, смеется во всю луженую глотку, довольный удавшейся проказой. И Эдельштейну внезапно становится жалко нарушать это личное – его, Гилберта - счастье. Он останавливается, пытается соскрести с себя воду, выжать промокшую ночнушку и сам не замечает, как брат подходит. Теперь Гилберт обнимает его, прижимает к себе и тянется губами к губам - поцеловать, провести языком по мягкой коже, слизнуть речную влагу.
Обнимает. И это туманное, пастельное утро растворяется в ярких пурпурных глазах. И уже не холодно, когда Гилберт поднимает его на руки и несет в дом. А потом, на крыльце, стягивает с ошеломленного австрийца мокрую ткань, целует, растирая полотенцем, вытягивает запутавшуюся в волосах царапучую речную травину и кутает опять в плед.
Простыни, только недавно расправленные разбуженным Эдельштейном, опять сминаются за несколько секунд и куда-то исчезают. Но обращать на это внимания совсем нет времени: сплетаются пальцы, чтобы потом потерять друг друга. А в голове все сливается в один смутный туман, в котором существует влажный шелк волос, горячее дыхание, свежесть утра и мягкие древесные запахи.
Ничего не меняется - вот и сейчас Родерик выехал из такого же туманного ранне-осеннего утра. И смотрел на тот же Дунай. Только теперь он один, потерянный среди современного города и потерявшийся в самом себе.
- Гилберт, а мне остались только воспоминания, - в горле чуть саднил комок слез, но австриец выпрямил спину и отвернулся от волшебного окна воспоминаний - у него сегодня еще будет время погрустить о прошлом. А пока нужно подготовиться к высадке из вагона. Он отвернулся, и не заметил, как последним бликом гаснущего волшебства на стекле мелькнули пурпурные глаза и веселая улыбка светловолосого мужчины.
PS Улыбнись...
Автор: Тиш Tokojami Формалин
Бетинг: вычитано автором
Фендом: Hetalia: Axis Powers
Пейринг: Пруссия|Австрия
Жанр: romance
Рейтинг: R
Состояние: в процессе
Дисклеймер: все бесплатно
Размещение: запрещено
Я люблю тебя, Миф...От автора: Написано по просьбе и в качестве подарка для [J]mifune_kiure[/J]. Прости за опоздание. Но это лучше чем то, что было готово еще неделю назад. И извини, если не оправдаю твоих ожиданий.
Собственно, имеет место продолжение, которое уже в процессе.
Закрытые глаза статуи распахнулись, и в них не было зла.
С. Сухинов
С. Сухинов
Глава I
Венский вокзал проводил отходящий поезд растертым киселем утреннего осеннего тумана, смешливой продавщицей газетного киоска, которая, высунувшись по пояс из своего окошка, махала рукой яркому разгоняющемуся вагону, и еще не погашенными фонарями. Купе мерно раскачивалось: поезд тремя короткими свистками отдал честь столице и, чухчухая и мерно погромыхивая, отправился в путешествие.
Высокий мужчина в немного старомодном классическом плаще раскланялся с проводником, сунул ему в руку новенькую хрустящую купюру и, наконец, закрыв перед услужливым пареньком дверь своего купе, устало вздохнул. Поездка была распланирована заранее, и Родерик - а это был он - точно знал, что и когда случится. Но ранний подъем и толкотня вокзала значительно утомили брюнета.
Эдельштейн аккуратно стянул перчатки и красивым жестом откинул в сторону накрахмаленную занавеску окна. Мимо пролетали шлагбаумы и аккуратные заборчики, отделяющие жизнь от дороги. В этом был определенный смысл, но каждый раз, проезжая на поезде по какому-нибудь городу и, наблюдая эти разграничители, Эдельштейн чувствовал себя немного обиженным. Словно он и не человек вовсе, а потустороннее существо, что нет места ему среди поселенцев, которые сейчас гуляют в парках или чистят картошку над мусорным ведром. Он еще помнил сказания, которые существовали много веков назад: например, пришедший домой из дальнего путешествия, не должен был проходить в общий дом и касаться домочадцев, пока не вымоется и не очистится от возможной нечисти, которая могла налипнуть на него за время блуждания по чащам и чужим домам в больших городах. Суеверие, передаваемое из поколения в поколение, отступило перед рационализмом - теперь дорогу ограждали только ради удобства, и никакие духи за воротником больше никому, кроме Артура Киркленда, которому... впрочем, понимать этого человека иногда не получалось даже при желании, хотя Родерик очень уважал и гордился своими стабильными отношениями с Англией.
Мысли австрийца медленно перетекли в область политики. Сегодняшняя газета, которую он "перехватил" за завтраком радости не доставляла - Евросоюз маялся откровенной дурью, впрочем, людям это все нравилось. Как же: мы теперь особенные, к нам все рвутся, все на нас равняются, мы молодцы и все у нас замечательно. Но Родерику было обидно: за повседневными проблемами забывается то, что для него лично очень важно. Например, на последнем концерте в Вене, он попытался заговорить с молодым человеком, сидящим рядом. К сожалению, собеседник не смог даже вспомнить, кто такой Гергиев, а имя дирижера, который великолепно отыграл программу, ему пришлось подсматривать в программке. Грустно... Вот вам и политика современности. А, казалось бы, все идет к лучшему. Но недавно Эдельштейн понял, что так называемая "сфера услуг" сводится только к материальному достатку и чревоугодию. Что ж, бросать пыль в глаза - это теперь почти сравнялось с понятием "метать бисер перед свиньями". Не оценят и не поймут.
Тем временем темно-бордовый экспресс вырвался на мост, и затрещало, зашумело за окном, замелькали перекрытия, и Эдельштейн, задержав дыхание от восторга, во все глаза смотрел на заливающуюся рассветным розовым молоком гладь великой реки, на медленно плывущие груженые углем баржи и невысокие парусники. Утро красило все в пастельные тона, и ветер ерошил туманные ворохи, раскидывая молоко легкими шапками по прибрежным лесам. Дунай. Река, соединившая собой, как алой нитью судьбы множество европейских стран. Эти воды видели очень и очень много. Они мешались с кровью шальных викингов и русских, не жалеющих себя в схватках.
- Великая река, - Родерик прижался лбом к холодному стеклу, опаляя дыханием прозрачную поверхность. Дунай был для него воплощением величественного создания. Лениво-размеренного, немного уставшего большого неведомого животного, на чьей спине уютно размещались яхты и военные крейсеры. Бесконечная вода притягивала и манила к себе.
- Здравствуй, друг. Я рад тебе... Иногда, в городе, я забываю какой ты здесь, на воле.
Эдельштейну внезапно захотелось пройтись по песку, слушая мерное журчание волн, зарыть пальцы в теплую гальку на берегу, растереть подушечками глиняные комки ила, погладить подрагивающую поверхность воды... Но мужчина тряхнул волосами, отгоняя от себя это видение - не сегодня. Откинулся на спинку уютного диванчика и прикрыл глаза, прислушиваясь к звукам поезда. Вот кто-то прошел по мягкому полу вагона, в другом конце хлопнула туалетная дверь. Около блестящего круглым боком титана проводник наливал в звенящий стакан кипяток, заваривая кому-то чай. Сейчас он, наверное, постучится в его купе, поинтересуется, не нужно ли ему, сэру Эдельштейну чего-либо. Но нет, проводник торопливыми шагами пробежал мимо - в шестом ехала беременная барышня, которой хотелось всего и сразу, но только быстро. В темноте под закрытыми веками были только звуки стучащих колес, и Родерик задремал. Ему оставалось два часа дороги.
- Эй, ты слышишь меня?
- Да, слышу.
- Ты похож на растрепанного воробья.
- Это тебя удивляет? Я же только что проснулся.
- Ты меня всегда удивляешь, - тихий смешок.
- Ты тоже.
- Я люблю тебя, знаешь?
- Знаю. Но давай ты еще поспишь?
- Ну уж нет, - еще один приглушенный смешок, и звуки короткой шумной возни.
- Хватит! Тебе было недостаточно?
- Мне тебя теперь всегда не хватает, - внезапно серьезно.
- Ты дурак и забияка.
- Нет, я простой солдафон.
- Это точно.
- Гилберт, - открыв глаза, в потолок прошептал Эдельштейн. Провел тонкими пальцами по волосам и растерянно выглянул в окно: оказывается, они проехали уже достаточно. Мимо мелькали вспаханные на зиму поля и небольшие дымящие заводики. Уютная страна и уютные жители, единая валюта и единый на весь мир - финансовый кризис. Все как всегда и все говорят, что у них все хорошо.
- Гилберт, у меня тоже все хорошо.
Воспоминания затерли пейзаж за окном, и стекло засветилось быстро сменяющимися кадрами памяти. Волшебное окно. Окно прошлого, которое живет своей собственной, уже прожитой жизнью. Но некоторые вещи остаются неизменными.
Утро размыло лес туманом. Протяни руку - и ты можешь не увидеть собственные пальцы. Выходишь на крыльцо - и холод заползает под одежду, копошится мурашками по коже, цепляет голые пятки. Родерик кутается в теплый клетчатый плед и только морщится, когда слышит звуки отфыркивающегося от воды Гилберта - блондин, привыкший к походным условиям, никак не может бросить привычку обливаться по утрам холодной водой. Вот и сейчас, ни свет, ни заря, разбудил Эдельштейна возней и тяжелыми шагами по доскам пола. Выбежал на улицу - с улюлюканьем и гиками, полез ведром в бочку дождевой воды. И теперь, как заправский финский морж, покрывается гусиной кожей, но раз за разом обливает себя холодными струями. Иногда ветер отрывает от тумана кусок, и тогда Родерик видит блестящую мокрую кожу, красные полосы на спине блондина, остающиеся от растираний, подтянутый живот, пересекающий поясницу шрам. Наконец, Гилберт, отплевываясь, утирается широким махровым полотенцем и шлепает мокрыми пятками по дорожке - идет к крыльцу. Замечает Родерика и останавливается, критически оглядывая кутающегося в теплую шерсть брата.
- Ты-то что вылез? Домашний мальчик хочет свежего умывания?
- Нет. Я не против умыться, но не таким варварским способом.
- Ночью ты был не против моих способов, - ухмыляется Гилберт, стягивая с себя обмотанное вокруг бедер полотенце. Эдельштейн сдвигает брови и отступает на шаг назад, ближе к двери.
- Не смей, - голос брюнета предательски срывается, потому что намерения обнаженного морозостойкого парня сомнению не подлежат. Надо бы броситься в дом, спрятаться от холодных пальцев под одеяло, запереться на все замки и оставить его тут мерзнуть! Но Бальдшмидт предугадывает маневр австрийца, перехватывает того поперек живота и направляется... нет, не к полупустой теперь бочке, но куда?! Родерик колотит кулаком по голой заднице брата и старается не закричать от внезапного ужаса: его несут к реке.
- Отпусти меня, чертов пруссак! - сдавленно шипит и щипает покрасневшую от ударов ягодицу.
- А-а-ай! - блондин чуть не спотыкается, но крепко держит свою теплую добычу, завернутую для надежности в плед. - Молчи, моль фортепианная!
- Какие мы слова зна-а-а-а-а! - Родерик, внезапно понимает, что летит, вытряхнутый из теплого колючего кокона. Летит по всем законам земного притяжения. Вниз. В воду...
К счастью, здесь неглубоко, но река, которая на самом деле еще не остыла после вчерашнего жаркого дня, кажется Родерику обжигающе холодной. Австриец, отплевываясь от ила и тины, стрелой вылетает на берег и бросается с кулаками на хулигана, который сейчас, заразища такая, смеется во всю луженую глотку, довольный удавшейся проказой. И Эдельштейну внезапно становится жалко нарушать это личное – его, Гилберта - счастье. Он останавливается, пытается соскрести с себя воду, выжать промокшую ночнушку и сам не замечает, как брат подходит. Теперь Гилберт обнимает его, прижимает к себе и тянется губами к губам - поцеловать, провести языком по мягкой коже, слизнуть речную влагу.
Обнимает. И это туманное, пастельное утро растворяется в ярких пурпурных глазах. И уже не холодно, когда Гилберт поднимает его на руки и несет в дом. А потом, на крыльце, стягивает с ошеломленного австрийца мокрую ткань, целует, растирая полотенцем, вытягивает запутавшуюся в волосах царапучую речную травину и кутает опять в плед.
Простыни, только недавно расправленные разбуженным Эдельштейном, опять сминаются за несколько секунд и куда-то исчезают. Но обращать на это внимания совсем нет времени: сплетаются пальцы, чтобы потом потерять друг друга. А в голове все сливается в один смутный туман, в котором существует влажный шелк волос, горячее дыхание, свежесть утра и мягкие древесные запахи.
Ничего не меняется - вот и сейчас Родерик выехал из такого же туманного ранне-осеннего утра. И смотрел на тот же Дунай. Только теперь он один, потерянный среди современного города и потерявшийся в самом себе.
- Гилберт, а мне остались только воспоминания, - в горле чуть саднил комок слез, но австриец выпрямил спину и отвернулся от волшебного окна воспоминаний - у него сегодня еще будет время погрустить о прошлом. А пока нужно подготовиться к высадке из вагона. Он отвернулся, и не заметил, как последним бликом гаснущего волшебства на стекле мелькнули пурпурные глаза и веселая улыбка светловолосого мужчины.
PS Улыбнись...
@темы: Hetalia: Axis Powers, фанфикуёбище
-
-
19.10.2009 в 21:14Я попеременно краснею и бледнею, глупо улыбаюсь, закусываю губу и моргаю ресницами, чтобы не заплакать.
Это не подарок, Тиш.
Это чудо. Miracle. Концентрированная эфемерность.
Да, я проклятый солдафон. Но ведь я люблю тебя. Веришь, брат?
мур
-
-
20.10.2009 в 01:41Во-первых, ну ты размазал на много глав, а охота всего и сразу.
Во-вторых, много лирических отступлений не про то вообще.
В-третьих, так, надо вспомнить...
Не смог придумать, ну и пенис с ним.
Потому что это инетерсно, хорошо написано --- ну прости уж, прости, то пасёт качеством на сто километров!
А второй флешбэк про умывание холодной водой просто щастье! Я обхихикался, умилился и умир ^_^
Я хочу дальше! ^_^