[AlexFonShark]

Название: Past Continuous
Автор: Tokojami
Бетинг: не вычитано!
Фендом: Hetalia: Axis Powers
Пейринг: Пруссия|Австрия
Жанр: romance
Рейтинг: R
Состояние: завершено
Дисклеймер: все бесплатно
Размещение: запрещено
Предупреждение:
1. Молльвиц у меня на берегу Дуная, хотя я понятия не имею, где он находится, и я в глаза не видел его центральную площадь. У Марии Терезии не было галлюцинаций, это все моя фантазия.
2. Критике не поддается. Это мой литературный высер.



Глава II

Наши дни. Молльвиц

Безымянный городок на берегу Дуная жил тихой дневной жизнью. Совсем рядом, на холме возвышалась полуразрушенная крепость, и её живописные контуры четко вырисовывались на фоне глубокого пронзительно-голубого неба. В воздухе пахло прелыми листьями, паровозным дымом и рыбой.
Эдельштейн, придерживая рукой кепку с широким козырьком, смотрел вверх - в сторону крепости. Серые камни поросли мхом, а молодые деревья нагло росли прямо на крыше бывшей конюшни.
- Мам, смотри, дяденька на замок смотрит! - совсем рядом раздался детский голос. Родерик смущенно повернулся и успел перехватить улыбающийся взгляд невысокой полноватой женщины, к ногам которой жался светловолосый мальчишка.
- Не стоит говорить такое, - не отводя взгляда от незнакомца, сделала наставление мать.
- Не беспокойтесь, я просто давно здесь не был и успел забыть, какая это красота.
Мальчишка, который понял, что ругать его точно-точно не будут, смело подошел к мужчине и посмотрел снизу вверх, рассматривая пальто, фасон которго вышел из моды уже лет десять назад и оттого очень напоминал ребенку военные форменные шинели. Родерик, заметив интерес мальчика, старался не обращать на него внимания, чтобы случайным жестом или неловким движением не спугнуть. Дети - они как любопытные птицы. Ему ли это не знать!
Женщина же улыбнулась и потрепала сынишку по голове. Ей нравился этот странный человек с темно-фиолетовыми глазами, скрытыми стеклами очков.
- А Вы тут раньше жили?
- Ох, нет, я путешествовал, - Родерик опять посмотрел на крепость.
- Но откуда тогда Вы родом?
- Я могу сказать, что я австриец, но нигде и никогда я не оставался надолго.
- Я-ясно, - немного разочаровано протянула женщина, и Родерик поспешил исправить свою "ошибку".
- Ох, это не совсем то, о чем Вы подумали! Я не могу осесть совсем не потому что... А потому что я просто не могу выбрать: каждое место хорошо по своему. Кстати, - он поторопился подхватить раньше неё с земли корзинку с рыбой, - давайте я Вам помогу? Где Вы живёте?

Первая половина 18го века. Молльвиц и окрестности.

Из окна крепости открывался превосходный вид на противоположный берег. Там, на широкой равнине кое-где курились костры австрийского лагеря. Войско Марии Терезии потерпело сокрушительное поражение. Высокая женщина меряла шагами комнату, расхаживая из угла в угол. Нужно было срочно принимать какое-то решение, иначе эта кровопролитная война войдет в историю как несусветная глупость австрийских эрцгерцогов. Такого позора не стерпит никто, особенно он. Мария смущенно оглянулась через плечо - там, в темном углу, положив ногу на ногу, в высоком кресле сидел Родерик. Угадать выражение его лица было невозможно, впрочем, эрцгецогиня могла предположить, что Эдельштейн скорее ошарашен невероятным напором прусской армии, чем огорчен неверной тактикой Австрии.
- Я не знаю, что мне делать, - наконец выдавила правительница, и уголки её губ плаксиво дрогнули. Но она быстро взяла себя в руки и взглянула на Родерика твердо и прямо. - Нам необходимо уступить Пруссии.
Мужчина поднялся. Вряд когда-либо она видела его более опечаленным.
- Нам будет очень тяжело, - Родерик подошел к ней и, положив ладонь на её предплечье, чуть сжал ткань светлого платья пальцами. - Но прежде чем принять решение, я должен кое с кем переговорить.
- Ты хочешь сказать, что у Фридриха Второго тоже есть...
- Мы не советники, - оборвал её Родерик. - Мы - это воплощение народа, его единый дух, сущий в теле человека. Возьми себя в руки, в проигрыше нет твоей вины. Фридрих обладает откровенной наглостью: напасть на незащищенный участок страны, на ослабленное богатое герцогство - это отвратительно. Габсбурги, даже заручившись поддержкой основных сил австрийской армии, не смогли бы отстоять земли.
Мария склонила голову, соглашаясь с Эдельштейном. Пусть даже он не советник, но правительнице, тем более разочарованной в себе после безуспешной борьбы с турками, понадобится такой помощник. Тем временем Эдельштейн уже вышел из комнаты.

Селезия была потеряна. Спустя несколько лет Мария Терезия преприняла попытку вернуть себе богатое герцогство, но опять потерпела поражение...

- Брат, ты бежишь ко мне каждый раз, когда проигрываешь? Это становится твоей дурной привычкой, - ухмыльнулся Гилберт поверх бокала с пьянящим темным вином. - Ты ведь знаешь, что я хочу.
- Нет, - выстукивая от волнения затейливую дробь, отрезал Родерик. - Ты никогда не получишь меня подобным способом. Не бывать этому.
Гилберт ленивым котом потянулся в кресле. Привычка брата сидеть вразвалку невыносимо раздражала Родерика, но сейчас нужно было стерпеть. Повторное поражение резануло по гордости аристократа остро отточенным скальпелем. Больно и обидно.
- Твое стремление к власти тебя однажды погубит, - поджал он тонкие губы.
- Все стремятся к власти, брат, - Гилберт неслышно поднялся и, в несколько шагов покрыв разделяющее из расстояние, прижал австрийца к подоконнику. Потерся носом о темные, слегка вьющиеся волосы. - Ты ведь тоже этого хочешь. Так почему ты смеешь меня осуждать?
- Я не хочу и никогда не хотел подобного! - задохнувшись от возмущения и от невиданного нахальства Бальдшмидта, злобно прошипел австриец. - Я хочу найти общий язык с тобой, с Англией, с Испанией, с Францией, в конце-то концов! Что ты делаешь?!
Беловолосый нахал чуть отпрянул, убирая руки от бедер Эдельштейна, примирительно поднял ладони, затянутые в перчатки, и невинно заглянул в темнеющие от раздражения глаза брата:
- Я пытаюсь тебя соблазнить, разве не понятно? У-те-шить. Фактически ты второй раз потерял эту землю, не так ли? В своих мечтах ты ведь уже победил меня... - Гилберт чуть склонил голову, улыбнулся, дразня. - Поимел меня, не так ли?
- Хватит нести чушь. Твоя милитаристская политика приведет тебя к гибели. Запомни мои слова, Бальдшмидт. И выпусти меня уже, наконец!
- Ох, прости...
Австриец, прикусив губу, вышел прочь, а беловолосый со странным обреченным вздохом уселся обратно в свое кресло. Рано или поздно он докажет этому горделивому музыканту, что иногда проигрывать - это хорошо. На спинку кресла запрыгнула кошка, и Гилберт, предлагая пушистой игру, пробежался пальцами по лакированной ручке, стараясь повторить ту затейливую дробь, которую выстукивал австриец, нервничая под его - его! - взглядом.
- Я хочу тебя, дурак. Хочу целиком и полностью. Хочу назвать своим... и, пока ты не сдашься, я буду подчинять себе тех, кто не заслуживает даже пальца твоего.
Кошка фыркнула, обидевшись на то, что её игнорируют, царапнула лапой палец блондина и по-хозяйски оккупировала колени. Беловолосый ошибался, пытаясь доказать право на победу - в тех играх, в которые играл Родерик, нет победивших, и нет проигравших. Потому что мир музыки не предназначен для сражений.

Наши дни.

Центральная площадь Молльвица славилась непонятной во всех смыслах скульптурой. Кто-то говорил, что она символизирует прусского воина, освободившего триста лет назад эти земли от австрийского эрцгерцогства, кто-то - что этот человек на самом деле гонец, передававший сообщения для австрийской армии. Шпион то есть... Скульптура была здесь столько, сколько помнил себя город. На невысоком пьедестале стоял прислонившийся к боку лошади взъерошеный парнишка с короткой стрижкой и смеялся. Иногда горожане вглядывались в лицо этого юноши, стараясь угадать его судьбу. Почему именно такая скульптура? Почему он не верхом? На плече статуи сидела искусно сделанная птичка, больше всего похожая на цыпленка. Зачем?
Родерик, распрощавшийся с гостеприимной матроной, долго не решался подойти к памятнику. Стоял, сжимал и разжимал кулаки, вглядываясь издалека: а вдруг за прошедший год он изменил позу или перестал улыбаться и теперь по каменным щекам текут слезы? Тот, кто сумел непостижимым образом изменить их прошлое, настоящее и будущее. Тот, кто пропал. Умер.
Гилберт умер настолько, что теперь он остался для брата только этим каменным изваянием, к которому РОдерик ежегодно совершает паломничества, чтобы вспомнить и еще раз ровно на год забыть.

Они любили друг друга.
Ах, как же они потом любили друг друга!!! Смеялись вместе, вместе летели навстречу встающему солнцу: на лошадях, в туман.
Родерик ловил в пепельных волосах вечерние звезды, зацеловывал иссеченые шрамами ладони и пальцы. Гилберт запрокидывал голову назад, подаваясь навстречу его телу, подставлял под жаркие губы острый подбородок.
Как же они любили друг друга!!! Несмолкаемым дождем рушился водопад слов: по ночам, когда надо было так много рассказать друг другу о прошлом, о настоящем. Сон растворялся в сгибах локтей и - снова, опять, сначала - в сексе. По утрам хрипло заходился петух, разоряясь на всю округу, но он никого не мог разбудить, горластый, тратил своё время на лесных цесарок, вспугиваемых пестрой оравой из кустов, окружающих охотничий домик.
Им было всё равно. Народы, поглотившие печатные станки, пивоваренные заводы, альпийские сыры и познавшие все блага прогресса, развлекались сами по себе, теряя своё "я", забывая про войны и про классическую музыку. Мир жил своей жизнью, но каждое утро Бальдшмидт и Эдельштейн спускались к Дунаю, чтобы опустить ладони в вечные воды.
Они оставались сами собой, но были одним целым, по ночам доказывая это. Худой, весь сплетенный из жилистых ремней мышц, Бальдмидт опускался на колени перед креслом Родерика, подставлял лохматую макушку под ладонь любимого и, как теплый шальной кот, требовал ласки, сужая глаза и корча неимоверные рожицы. И австриец сдавался, откидывал в сторону ненужный томик стихов, сползал, млея под теплыми поцелуями, на пол, медленно, ни на секунду не прекращая контролировать себя, стягивал рубашку с Гилберта, разводил ладонями по широкой груди, гладил иссушенный живот, забирался под пояс брюк - чтобы потрогать жесткие волосы в паху, раздразнить, довести до бешенства, ни на секунду не прерывая тянущий поцелуй.
Родерик никогда не позволял заниматься любовью где-то, кроме кровати.
Разгоряченный Бальдшмидт был готов разложить австрийца не то что на кухонном столе - даже на занозистых досках сарая, но встречал уверенный отпор. И, едва добравшись до спальни, уже был готов на всё - лишь бы... лишь бы еще раз почувствовать себя немного больше, немного сильнее. Разводил колени, упирался в плечи Родерика ладонями, сам подавался навстречу движениям, шипя от болезненного проникновения. А потом, уже забыв про стол, про коридор, про сарай, кусал губы, и, изводясь в немыслимом блаженстве, пропадал в небытие.
Каменное изваяние, обласканное солнечными лучами, грело спину сквозь плащ. Родерик опять вспоминал, глотая слёзы и сигаретный дым, тянущийся сквозь пальцы. Немножко, еще немножко побыть рядом. Вечером встать под горячий душ, одеть новые перчатки вместо этих, уже прокуренных напрочь, и сесть в экспресс.
- Ты каждый год приходишь, придурок.
Хриплый насмешливый голос из воспоминаний ожил. Невозможно. Эдельштейн вскинул голову, почти опрокидываясь назад, щурясь сквозь солнце. Там, над его головой, на крупе каменного коня сидел мужчина. И как-то слишком знакомыми показались эти плечи...

Ближе к вечеру, угомонившись, они засели в уютном кафе на высоком берегу. Закурили.
- Ты же умер, - выдохнул Эдельштейн, неловко трогая саднящие от поцелуев губы языком.
Гилберт откинулся на резную спинку креслица и загадочно улыбнулся:
- Ты лучше меня знаешь, что пока есть хоть один человек, называющий себя пруссаком, я буду жить. Железный заавес и Берлинская стена еще немножко, но существуют.
- Ты, как был паразитирующим существом, так им и остался.
- Наверное, - легкомысленно пожал плечами Бальдшмидт и запустил пятерню в лохматые белые волосы.