Коммуналка

[AlexFonShark]

Название: Коммуналка
Автор: Тиш [J]Tokojami[/J] Formalin
Бета: вычитано автором (здесь могла бы быть ваша реклама);
Фендом: Hetalia: Axis Powers
Персонаж: Брагинский
Рейтинг: G
Жанр: ни о чем
Дисклеймер: бесплатно
Размещение: запрещено
От автора: написано на заявку кинка
И да, не спрашивайте, почему за Брагинским следят. Автор сам не знает, наверное, чтобы было.


За открытым окном расползлась темнота. Где-то далеко светился шпиль МГУ и непривычная для этого времени года иллюминация Замоскворечья. Иван, докурив, выбросил окурок в окно, запихнул в карманы бушлата руки.
На облезлом диване сидели несколько мужчин с худыми обветренными лицами, узловатыми пальцами и запавшими глазами. В руках они держали перепечатки Булгакова и оживленно что-то обсуждали. Над маленькой печкой, установленной посреди комнаты, возился маленький мужичок, на руке которого не хватало двух пальцев.
Шел 80й год.
Москва, растертая пушистым зимним вечером, куталась в холодную шаль ветров и оренбургский платок снега, шапками светившимися в свете фонарей. Где-то под снегом можно было разлядеть пять переплетенных цветных колец надвигающейся Олимпиады. Рядом, за тонкой фанерной стенкой возились, переругиваясь высокими приглушенными голосами, дети. Их мать, кажется, стирала что-то на кухне, изредка выплескивая темную воду с грязными хлопьями мыла в раковину. Оттуда же, с кухни, доносился звон бокалов - тихие алкоголики Гена и Венечка пили горькую, отмечая третий за сегодня праздник. Поминали Сталина и Ленина, спорили крикливым шепотом под звуки отбиваемой о край стола воблы о великом пути и гениальном вожде, о том, что правльно и что - нет. Потом вспоминали про Соседа - именно с большой буквы - и затихали, но ненадолго.
Брагинский сегодня принимал гостей: вот этих вот людей, на худых плечах которых болтались растянутые буроватые свитера. Один из них, профессор МГУ, философ, иногда посматривал на далёкий шпиль ГЗ и качал головой. Он уже привык, что теперь никогда не войдет в широкий холл, не снимет тяжелую бобровую шапку, встряхивая её от снега. Потому что на кафедру не вернуться - статья. Да и шапки ему никто не отдаст. И живет он, Бенедикт Христофорович, теперь не на Котельнической, а в холодной, такой же как эта, хрущевке-коммуналке, продуваемой всеми ветрами. Дочь, кажется, за границей. Внуки...
На плечо старика опустилась Ванина ладонь:
- Не грусти, Христофорыч. Самое главное - не грустить. Жить надо, и точка. У тебя ведь, кроме жизни, ничего не осталось, - Брагинский улыбнулся, чуть сощурив глаза.
Старик покачал головой, но робко улыбнулся в ответ. Мужчина без двух пальцев весело подмигнул профессору и, бросив неисправную печку, потянулся за своим вещмешком. Это был татарин Хайруллин, который "портил народное имущество в злонамеренных целях", а потом в лагаре чинил даже списанное и оживлял совершенно безнадежную технику. Пальцы он потерял на допросах. Но веселый нрав из него не получилось выбить даже особистам. Татарин достал из мешка высокую прозрачную бутыль, зазывно звякнувшую о металлическую кружку и шмат сала, завернутый в темную от жира упаковочную бумагу.
Мужчины, тихим шепотом спорящие о Солженицыне и Пастернаке, как гончие, учуяли запах сала и, оставив вереницу листовых букв машинописного текста на колченогой тумбе, подобрались ближе к буржуйке и Хайруллину.
- Игорь должен прийти, давайте подождем, что ли...
- Игорю еще до станка и от стены, не дождемся!
В прихожей раздался звонок.
- О! На запах, родимый, идет, никак иначе! - рассмеялись спорящие. Брагинский легко улыбнулся и, пожав плечами, отправился открывать. Пришел старый знакомый, хохмач и гитарист, смешной, веселый паренёк с густой бородой. Мастер заплечных дел, как его называли по неведению слесари 12-го машинного цеха, в котором Игорёк работал техником. Его отец и мать затерялись на просторах ГУЛАГА, где и как - он не знал, - да и в лицо их не помнил, выросший сиротой в детдоме.
Мужчины встретили Игоря шумным приветствием и сразу попросили что-нибудь сыграть. Игорь скинул с плеча гитару, но тут же засмущался, потирая широкой темной ладонью затылок:
- Да ну, а соседи как? Все трезвые еще - и не отбрешешься.
Хайруллин, с его извечной татарской смекалкой, коротко хохотнул, разгадав мысли парня:
- И, правда, что за гитару, да сразу? Налить надо бы парню. С мороза, видать, да без рукавиц. Продрог, небось.
Пока наливали, пока делили хлеб и резали сало, Брагинский отошел к окну и сел на подоконник, рассматривая собравшихся. Каждый мог рассказать о себе многое, но все молчат, потому что не за чем рассказывать то, что должно быть спрятано. Сегодня, в коммунальной потрепанной квартирке, будут долгие пьяноватые разговоры о домашнем, о семейном, немного - о женщинах, немного - о детях. И очень, очень много - о прошлом, о том, что хотелось бы вернуть. Но никто и не вспомнит про холодные отмороженные синим лагеря, про собак, плачущих голодным лаем, про соседей, свернувшихся цинговыми сгустками беззубых ртов, про огрызки писем, про самокруты и ценный компот.
Наливали уже по третьей, оглядывались на Брагинского, но он только кивал головой - пейте, пейте. Достал из-под кровати еще несколько двушек самогона, блок папирос и уселся опять на подоконник. Игорёк до гитары так и не добрался - всем было интересно поговорить с молодым парнем, спрашивали, смущая мальчишку, про девушек, про свидания и про кино.
Внезапно зазвонил в прихожей телефон. По коридору из кухни, наверное, вытирая мыльные руки о фартук, прошла соседка. Телефон замолк. А потом, громко постучав в дверь Брагинского, соседка крикнула:
- Вань, тут твоего Марьина спрашивают!
Игорек подорвался, растерянно глянул на Брагинского и вылетел в коридор - к аппарату. Вернулся, как-то странно метнулся от одного угла к другому, подхватил куртку:
- Мамку в больницу...
- Иди, иди, какая больница хоть?
- Четвертая.
- Там врачи хорошие, я знаю, работал.
Игорь убежал, оставив на низком кресле шарф и гитару, которая за отсутствием хозяина бросалась в глаза своей неуместностью.
- Иван, а ты ж умеешь?
- У меня слуха нет.
- Зато у меня есть, а я не умею. Ты давай, поиграй, а мы что-нить придумаем.
Когда они научились петь песни под гитару? Когда Христофорыч привык подпевать тихим голосом, положив подбородок на сцепленные ладони? Хайруллин слушал, зажмурив узкие глаза, и его плотное округлое тело, казалось, подпевало само по себе. Ваня пел Высоцкого. Пел простые тексты, пел еще не написанное и уже известное. И заплеталась в голосах мужчин узорчатая птица Сирин и тайны Лукоморья. И просто, по-свойски пелось про ежедневное и верное. Потом, когда надоели тихие скрипы ненастроенной гитары, Хайруллин, сидящий ближе всех к Брагинскому, сказал:
- Давай "Охоту", раз такая колея.
- Давай, - кивнул Брагинский, откладывая гитару в сторону.
Акапелла низких глубоких голосов, запомнившийся навсегда текст. Как есенинское морозное утро. Наверное, в этом было что-то очень неправильное, но смысл бьющих грудью во флажки волков вставал правдой, выпрямляя старых лагерников. Допели, помолчали и потянулись за кружками и бутербродами.
Они потом сидели еще долго и, правда, ни разу никто ничего не вспомнил про лагерь - просто потому что все знали и помнили это слишком хорошо. И слишком хотелось забыть обтянутые проволокой территории и огрызки писем.